Погода
У члена-корреспондента РАН <a href='http://persona38.ru/faces/science/akadem/presidium/326'>Евгения Склярова</a> свой распорядок дня: для занятия наукой он отводит два часа – с 6.00 до 8.00 утра. «Потом как начнут дергать – уже не сосредоточиться». Должность у него действительно «дерганая» – директор Института земной коры СО РАН. Особенный напряг выпал на октябрь: институт праздновал свой 60-летний юбилей, а директор – свое 55-летие. Но личную тему он сразу прикрыл в разговоре: мол, дата несерьезная, промежуточная. Вот институт – это да, это повод для разговора.
– Вы, кажется, были первыми, кто открыл в Иркутске эпоху академических институтов?
– Мы прошли несколько стадий: сначала отдел, потом Восточно-Сибирский институт геологии. А после того как в 1957 году появилось Сибирское отделение АН СССР, вошли в его состав, где и получили нынешнее название.
– Какая была необходимость в создании вашего института?
– Отправной точкой послужило знаменитое совещание 1947 года, определившее вектор развития производительных сил Сибири. Поскольку ломоносовское резюме, что могущество России будет прирастать Сибирью, точнее ее недрами, советская власть не отменила, то понадобилась своя, сибирская геологическая наука. Тогда долго не канителились, и уже через два года доценту Иркутского университета Николаю Флоренсову предложили возглавить эту самую науку, которая исчислялась на тот момент… пятью научными сотрудниками и одним лаборантом.
– А какова была численность института в его лучшие годы?
– Лучшие годы выпали на время прокладки Байкало-Амурской магистрали. Институт был генподрядчиком исследования зоны строительства, и штат составлял почти 700 человек. Меньшими силами просто нельзя было обойтись. По 25 отрядов научных сотрудников выезжали каждое лето в район трассы. Подробнейшим образом изучалась геология, тектоника, сейсмичность, месторождения полезных ископаемых…
– И тем не менее коварство Северо-Муйского хребта, унесшего жизнь 57 проходчиков тоннеля, не было предсказано.
– Почему не было – было. Что по хребту проходит зона разлома, ученые знали. И предостерегали строителей. Но возобладала не научная, а экономическая мотивация: по ослабленной породе легче вести проходку. Я не работал тогда в институте и не знаю, кто стоял за этим решением, но это была, конечно, опасная вещь. Если что-то и можно поставить в упрек ученым, то это недооценку водообильности. Сухих разломов практически не бывает, но чтобы в таком количестве и под таким давлением…
– А бывало так, чтобы рекомендации ученых усмирили планы технократов и государственных мужей?
– В любой другой стране экспертное заключение ученых – это высший вердикт, который никто не пытается оспорить. У нас, как правило, – досадное препятствие. К счастью, случаются приятные исключения. Одно вы и сами знаете. Нефтяная труба.
– Вы хотите сказать, что водили рукой Владимира Путина, когда он изменял маршрут нефтепровода «Восточная Сибирь – Тихий океан», уводя его в сторону от Байкала?
– Не одни мы, все научное сообщество. Наш институт был с самого начала категорически против маршрута прокладки нефтепровода, предложенного «Транснефтью». Это была чистой воды авантюра – гнать трубу через несколько хребтов по сплошной зоне 9-балльных землетрясений. Не сегодня стукнет, так завтра, не завтра, так через год, через два… А то, что стукнет, это безо всяких сомнений. И никакой экономии, на которую упирала «Транснефть», там и в помине не было. Из-за сложности рельефа требовалось построить такую уйму насосных станций, что расходы по эксплуатации перекрывали все выгоды от выбора короткого пути.
– Начав с чистой геологии, ваш институт вобрал в орбиту своих интересов многие научные направления. Чем это было продиктовано?
– Самой жизнью. Например, возведение Ангарского каскада гидростанций повлекло затопление приличной территории. Необходимо было оценить: как поведут себя берега, как скажутся затопленные объекты, тот же лес, на будущем водохранилищ… Это потребовало инженерно-геологических и гидрологических изысканий такого масштаба, которого не было в мире. Почему мы вплотную занялись сейсмологией, полагаю, вам понятно: у нас одна из самых сейсмоактивных зон в России и изучать землетрясения нам сам Бог велел. За короткое время была создана школа, которая, по существу, сейчас лидирующая в Сибири.
– Я слышал, искусственные водохранилища способствуют развитию землетрясений. Это действительно так?
– Наши сотрудники опубликовали ряд работ, где подтверждают, что водохранилища являются как бы провокаторами небольших землетрясений. Это и понятно, огромная масса воды, ее давление, перемещения под воздействием розы ветров способны вызывать иногда колебания. Но это не несет большой опасности, поскольку все водохранилища, кроме Иркутского, расположены на относительно стабильном блоке земной коры, который трясет не так сильно, как рифтовую зону вокруг Байкала.
– Прогнозирование землетрясений так и остается недостижимым?
– Это смотря какого класса прогнозирование. Накоплен огромный статистический материал, который помогает выяснить цикличность подземных толчков. Мы можем твердо сказать, что в таком-то районе рифтовой зоны в течение 10-15 лет обязательно произойдет землетрясение. Но назвать точное время и эпицентр пока не способен никто в мире.
– А вообще мир далеко обогнал нас в сейсмологии?
– Когда-то мы занимали одно из лидирующих мест, а в последние годы подрастеряли свои позиции. И по одной простой причине. У нас на весь регион чуть больше 20 станций, регистрирующих землетрясения. А у американцев только на одном разломе Сан-Андреас их за сотню.
– Закон диалектики: переход количества в качество?
– Совершенно верно. Эпицентр, то есть проекцию землетрясения на земную поверхность, мы еще определяем с неплохой точностью, а вот с глубиной сложнее – не хватает плотности сети наблюдения и качества применяемой аппаратуры. У американцев погрешность не превышает 100-200 метров, а мы можем промахнуться и на километры. При такой «точности» трудно ловить закономерности.
– Знания накоплены, но пока лежат мертвым грузом?
– Во всем мире поняли, что наука, кроме решения сиюминутного, должна находить ростки нового. А между ростками и их применением проходит немало лет. Когда наши знания будут востребованы – неизвестно, но то, что они будут востребованы – несомненно.
– Известно, что ваш институт приложил руку к открытию якутских алмазов. Кто стоял у истоков?
– Михаил Одинцов, возглавивший после Флоренсова институт. Именно он писал проект поисков алмазов в бассейне Нижней Тунгуски.
– Почему был выбран именно этот район? Интуиция?
– Ну какая может быть интуиция при наших громадных просторах? Пошли по аналогии. Зная строение самой обильной алмазной провинции в Южной Африке, наложили эту кальку на Восточную Сибирь и выявили определенное совпадение. Особенно в Южной Якутии. Туда, доверяя выводам наших ученых, и были брошены громадные материальные и людские ресурсы. Не сразу, но в конечном итоге эти выводы блестяще подтвердились.
– Считается, что и наша область не обделена алмазами.
– Действительно, есть перспективные места, и компания «Алроса», которой мы оказываем научное сопровождение, ведет разведку. До промышленных масштабов еще далеко, найдена пока, можно сказать, алмазная пыль, но игра стоит свеч.
– Мне говорили сведущие люди, что якутские алмазы было легче найти: там кимберлитовые трубки выходили на поверхность, а на нашей территории они перекрыты породами, как бы спрятаны в глубине.
– Не только спрятаны. У нас и сам тип алмазоносных пород отличается от якутского. Но мы уверены – алмазы есть. На чем основана наша уверенность? На многолетнем изучении эволюции земной коры. Есть два способа поиска полезных ископаемых: можно квадратно-гнездовым методом пройти всю площадь, что долго и весьма затратно, а можно взять большой блок земной коры и исследовать всю его подноготную: происхождение, устройство и т.д., как это делаем мы. При этом способе возможные полезные ископаемые сами садятся на свои места. Вы же, идя в лес по грибы, не будете их искать в болоте или на поляне, обязательно выберете ельничек. Так и наш институт: он отсекает ненужные «полянки» и «болота» и направляет геологов-поисковиков к «ельничку».
– В каком году вы приняли институт?
– В 1998-м.
– То есть вам выпал самый тяжелый период?
– Не мне, а моему предшественнику, академику Николаю Логачеву. Тогда науку буквально бросили на произвол судьбы. Чтобы выжить, пришлось переквалифицироваться в… грузчики. Два раза в неделю ходили на заработки, разгружали машины, получая за раз сумму, эквивалентную месячной зарплате ученого. Помню, как женщина-экспедитор удивлялась: что за странная бригада, все такие вежливые, ни одного мата. А какие маты, когда в бригаде пять кандидатов наук и два доктора. Благодарен я и бельгийцам. Они подрядили нас в Танзанию, изучать возле озера Танганьика выходы пород двухмиллиардного возраста. И платили очень солидные суточные, которых хватало, чтобы прокормить не только себя, но и семью.
– Кое-кто считает, что при советской власти штаты НИИ были слишком раздуты и перестройка помогла отсеять лишних. Согласны с этим утверждением?
– Частично. Был, конечно, и балласт, куда от него деваться. Процентов 5-10. Но все же больше вреда вышло, чем пользы. Ушли активные люди, в основном молодые. Кто-то уехал за рубеж, кто-то занялся бизнесом, в котором, между прочим, не потерялся. Сейчас ситуация нормализовалась, научные сотрудники стали получать не меньше дворника (смеется), и молодежь к нам идет. Но средний возраст вымыло, просто демографический провал.
– А как сейчас финансируется наука?
– По принципу: чем дальше от центра, тем меньше денег. На содержание здания и зарплату выделяют, а на научные исследования зарабатывайте сами. Заключаем хоздоговоры, выигрываем гранты… В этом плане институт неплохо работает. Много сотрудничаем с зарубежными коллегами. То мы к ним, то они к нам. В последнее время все больше к нам приезжают.
– И берут вас в качестве проводников по Сибири?
– Ни в коем случае. На роль Дерсу Узала мы не согласны, я такие вещи не люблю и пресекаю. Только в качестве полноправных участников. Мы делаем одну часть исследований, они – другую. Все на паритетной основе.
– Как вы считаете, институт не растерял былой славы?
– Как-то неудобно себя хвалить, но есть критерии, может, не абсолютные, но служащие своего рода гамбургским счетом – это количество публикаций в хороших изданиях, количество ссылок на твои работы и т.д. По многим этим параметрам мы остаемся на мировом уровне.
СПРАВКА:
Институт земной коры СО РАН был организован в феврале 1949 года. Это комплексное научно-исследовательское учреждение с оригинальным научным профилем. В его структуре действуют три отдела: отдел геологии, отдел геофизики и современной геодинамики, отдел гидрогеологии и инженерной геологии. В штате работают: один действительный член и один член-корреспондент РАН, 29 докторов наук и 67 кандидатов наук, 11 сотрудников имеют звание профессора. Общая численность – 298 человек.
Олег Гулевский
Фото: Николай Рютин
<p style='padding-right:18px;' align='right'><a target='_blank' href=http://og-irk.ru/?doc=3768>"Областная"</a></p>
