Погода
«Если б нам второго Бог дал Хармса
Жаль, Что так не будет никогда.
(Евгений Евтушенко)
Не так давно открытая «Другая сцена» Иркутского академического драматического театра активно обживается зрителями. Созданная для ярких и интересных экспериментов, неординарных проектов и решений, она начинает приобретать и свою публику, что заметно по лицам, которых встречаешь здесь уже не впервые. Кто-то приходит вновь и вновь и приводит друзей. Здесь все необычно: от атмосферы и обстановки до самой игровой площадки, потому что сцены, принятой в классическом смысле, нет. Есть игровое пространство, а оно может перемещаться то влево от зрителя, то вправо, то вглубь… Поэтому любящим все неординарное, незаурядное, оригинальное — прямая дорога именно на «Другую сцену». Она и названа так не случайно, а именно по вышеперечисленным свойствам.
Открылась «Другая сцена» аскетично-сдержанным по форме спектаклем о последнем дне жизни декабриста Михаила Лунина, которого тонко, глубоко, с внутренним духовным наполнением играет художественный руководитель театра, режиссер Геннадий Шапошников (кстати, немаловажный и любопытный факт — не в каждом театре вы увидите самого режиссера на сцене).
Второй премьерой стал интересный по игровой подаче спектакль «Гоголь/кафе» по пьесе «Игроки» начинающего режиссера Дмитрия Акимова, где он попытался найти свой адекватный язык и «говорить на нем с классиком», пробуя разгадать тайну этой пьесы.
И вот на сцене третья премьера, спектакль по драматургу Даниилу Хармсу «Елизавета Бам» в постановке известного и знакомого иркутянам режиссера Олега Пермякова.
Многие помнят его легендарный спектакль «Поминальная молитва» с потрясающими Виталием Венгером и Наталией Королевой в главных ролях и целым рядом замечательных актерских работ. Помнит Иркутск и «Соло для часов с боем», «С любимыми не расставайтесь», «Хозяйку гостиницы». И вот его нынешняя работа.
Драматургия абсурдиста Хармса непростая, к ней нужно было подобрать свои ключи. Я встретилась с режиссером после премьеры и задала ему несколько вопросов.
— Олег Рэмович, чем увлекла вас пьеса «Елизавета Бам»? Почему возник интерес именно к ней и именно к этому драматургу? Что было главным критерием при выборе?
— Мне думается, что в России наступает череда событий, которые определяются понятием абсурда. Только и слышишь со всех сторон: «Ну что за жизнь! Полный абсурд!». Это касается всех сфер — куда ни пойди, везде можно попасть в ситуацию, подобную абсурду. Мы в этом постоянно живем и как-то умеем с юмором все это преодолевать — и выживаем уже столько лет. И вот я подумал, что и в театре наступил момент, когда театру нужно поискать этот язык, который бы отражал и нелепицу жизни, и ее абсурдные стороны, и глупость. Сегодня многие происходящие в стране явления напоминают мне разговор слышащего человека с глухим. Я, например, не зная, что человек глухой, пытаюсь ему что-то втолковать, в чем-то его убедить, а он делает вид внимательного слушателя и, возможно, очень хочет понять, но не понимает. Это и есть ощущение сегодняшнего времени.
Ну, бог с ним, с глухим. Но вот я много раз себе задавал вопрос: а сколько процентов из того, что я говорю человеку слышащему, он понимает, осваивает и улавливает? Процент невысокий. Мы разучились слушать и слышать друг друга. Стали закрытыми. Законопаченными.
— Вы считаете, что Даниил Хармс сможет помочь ответить, почему так происходит?
— Хармс поможет посмотреть на многие явления под другим углом зрения, посмотреть через юмор, пародию, эпатаж.
— А вы раньше уже обращались к этому автору, к этой постановке?
— Никогда! Но я очень-очень давно в Иркутском театральном училище видел «Елизавету Бам» в исполнении студентов. Поставил ее Слава Кокорин. Молодые люди с восторгом и упоением разыгрывали эту историю. Я сидел как зритель, среди учителей взрослого поколения, и почему-то ко мне рядом сидящие такие же взрослые люди то и дело поворачивались и, стараясь найти во мне понимание, несколько раздраженно спрашивали: «Вам все понятно?» Я кивал головой, потому что мне было на самом деле интересно, на что они ответствовали, злясь то ли на себя, то ли на спектакль: «А нам ни черта непонятно!»
А ребятишки были в восторге! И те, что играли, и те, что сидели в зале. Ну, то, что Кокорин талантливый режиссер, бесспорно, но он пошел в своей режиссерской трактовке пьесы таким путем. У него была абсурдная — не ситуация, а пьеса, на которую он еще больше наложил абсурда, и разобраться, не зная материала, хотя бы чуть-чуть, было трудно. А молодая поросль сидела и хохотала, держась за животы. Они все понимали и хохотали над глупостью, над абстракцией слов, над ситуациями, и хохотали в свое удовольствие.
— Пьеса хорошо легла на их молодую почву!
— Конечно! Пьеса непростая, ее желательно смотреть подготовленному зрителю, хотя бы что-то почитав про ОБЭРИУтов и абсурдистов, об их мировоззрении, о «наоборотном» мире их произведений, который позволял им вести диалог с официальной идеологией, высказывать свою оригинальную точку зрения на мир, в то время как свободомыслие и нестандартность жестоко наказывались.
Именно у Хармса меня поразило предвидение хаоса, трагического существования в России любого человека. Он ведь написал «Елизавету Бам» еще в 1927 году. Многие страшные явления он почувствовал уже тогда: и расстрелы, и доносы, и ссылки в лагеря, полное нивелирование человеческой личности, когда все в огромной государственной машине только винтики и шпунтики. Далеко впереди еще был 37-й, но предвидение писателю уже тогда говорило о многом... Он и сам в итоге по доносу попал в тюрьму, где и умер.
Что же сделалось с человеком за все годы существования советского режима, этой системы? Ведь есть люди, которые до сих пор искренне считают, что сталинизм — это правильно и единственно верно. Конечно, их никакой Гроссман не взволнует. (Имеется в виду фильм «Жизнь и судьба» по Василию Гроссману о трагических страницах нашей советской истории, который недавно был показан по каналу «Культура»).
— При постановке вы столкнулись с какими-то трудностями?
— Трудность была в том, что пьесу нужно было перевести на театральный язык. Мне казалось, что абсурд можно перенести в сцены, доступные демократичному пониманию зрителя и того, что происходит на сцене. И кажется, нам это удалось, всему постановочному коллективу. Я хочу выразить огромную благодарность актерам старшего и среднего поколения: Валерию Жукову, Юрию Десницкому, Александру Булдакову, Татьяне Двинской, которые пошли за мной и поняли, что я от них хочу, которые сумели найти характеры, сумели создать своих ярких персонажей — броских, остроумных, утрированно-смешных и несчастных. Очень много рождалось на репетициях, придумывались какие-то находки, решения.
Спасибо Анатолию Лацвиеву, который в эпизоде сумел донести трагизм маленького человека. Хочу поблагодарить Настю Пушилину, которая смогла в своей Елизавете уловить именно суть, будучи органичной, искренней, эмоциональной, глубокой, точной по оценкам. Нам очень много помогал великолепный художник театра Александр Плинт, он внес столько интересных предложений, столько замечательных и остроумных сценографических решений, взять хотя бы решение с трибуной, очень простое, лаконичное, но значимое, спасибо замечательным студентам, что уловили и сумели создать подлинно театральную атмосферу, игровую стихию и очень органично вписались в контекст. У нас была единая команда. Все работали, а глаза светились, сияли, так было на репетициях, так они работают и в спектакле.
— Что привлекает, особенно молодое поколение, в Хармсе?
— Привлекает необычный язык, и даже не язык как текст, а тот необычный регламент, который программируется в ситуации и который выходит за рамки обычного и простого. В этом есть высказывание своей, оригинальной точки зрения на мир.
Хармс говорит, что можно смотреть на мир по-другому, что связь вещей может быть вовсе не такой, как мы привыкли видеть, что в каждом предмете, в каждом слове гораздо больше смыслов, чем мы видим. В его творчестве переплетены все виды гротеска: ужасное, грустное, смешное, веселое, страшное и радостное смешиваются и дают нам какую-то новую форму. От нее рождается новый язык.
— Делая спектакль, вы программируете его на какого-то определенного зрителя, задаете ему адресность или такой направленности нет?
— Это невозможно угадать, публика придет в кассу и купит билет, а она приходит разная. Кто-то воспримет, кто-то нет, кто-то сумеет уловить, мимо кого-то это пройдет. И печалиться тут незачем. Есть публика подготовленная, читающая и представляющая, хотя бы смутно, что такое театр абсурда и что открывается он «другими ключами», и подходить к ней надо не с теми же мерками, с какими к Вампилову, Островскому, Распутину…
Хармс — это другой язык. Это условный театр. Абсурд — это выворачивание сути самого негативного и подача его в форме иронии, шаржа, пародии, эпатажа и где-то сатиры. Даже если что-то до конца не поняв, кто-то из зрителей придет домой, сядет к компьютеру и поищет материалы о Хармсе, его рассказы, сатирические стихи, прочтет еще какие-то его пьесы, это уже хорошо, а возможно, он захочет прийти на спектакль еще раз…
— Почему вы выбрали для постановки именно Иркутск и именно охлопковский театр?
— Да потому, что я обожаю этот город и этот драматический театр с его давними культурными традициями и с готовностью на эксперимент, не устану восхищаться им и говорить спасибо!
Театр, который я даже называю своим дальним родственником. Я всегда с большой радостью приезжаю сюда. Я ведь когда-то начинал в Иркутске актером. Этот город, можно сказать, вскормил меня, сформировал меня, и я его очень люблю.
Я уезжаю с легким сердцем, спектакль получился, об этом говорят зрительские отзывы, он живой, трепетный, наполненный энергией, он еще будет расти, развиваться, это же живое существо. А «Другая сцена» театра — именно то кислородное пространство, где жить и развиваться ему будет в самый раз.
Беседовала Лора Тирон, специально для «Байкальских вестей».
Фото Анатолия Бызова: Олег Пермяков: «В России наступает время абсурда»
