Погода
Этот человек стал причиной самого громкого политического скандала за все годы стабильности, из-за него миллиардер из списка Forbes открыто обвинил Кремль в манипулировании выборами, а в ответ получил сверстанные за сутки разоблачительные сюжеты гостелевидения. ИА «Байкал24"» публикует разговор с Евгением Ройзманом: история его конфликта с Владиславом Сурковым, скрытые методы работы Кремля с политиками, борьба с наркотиками и водкой, национализм, эмиграция и Владимир Путин.
— Евгений, вот итог на сегодняшний день: вы и Михаил Прохоров изгнаны из российской политики, он вернулся к «Ё-мобилям», вы — в Екатеринбург бороться с наркотиками. Другие итоги у вашей совместной попытки заняться политикой есть?
— У Михаила появился азарт, он закусился, он увидел, что есть огромное количество сторонников по стране.
Думаю, вся история только начинается. Насколько я понимаю, он сейчас ищет возможность и форму новой работы.
— Как вас позвал Прохоров, помните? Откуда он мог знать про такого политика Ройзмана, если сам раньше политикой не занимался?
— Мне позвонил Саша Любимов, говорит «встреться с Прохоровым». Ну встречусь, я ещё никуда не собирался тогда. Тогда как раз были события в Сагре (расследование нападения интернациональной бандитской группировки на поселок Сагра в Свердловской области, где Ройзман выступал общественным защитником местных жителей. — «Газета.Ru»), там было тяжело.
Звонит Прохоров, говорит «давай увидимся», я говорю «давай». Встретились. Он говорит: «Я вижу, что происходит в стране, мне не нравится всё, что происходит в стране, и я понимаю, как можно изменить, я понимаю, что время пришло что-то менять. Понимаю, что так долго не протянем». Он сказал, что в случае успеха я буду отвечать за формирование антинаркотической и антиалкогольной повестки на федеральном уровне.
Я говорю: «Хорошо, а если тебя пригласят в Кремль или правительство и скажут — выбирай?» Он сказал: «Значит, уйдём вместе».
— А как узнали, что «уходите вместе»?
— Конечно, не за сутки. Мы с ним знали, мы с ним советовались, потому что мне терять нечего, а у него ни фига себе, такая империя, столько народу работает, для него гораздо сложнее была ситуация.
— Не пробовали сами отойти в сторону, чтобы сохранить Прохорова?
— Я шел в открытую. Им предъявлять мне нечего. Могут, конечно, «ментевешников» зарядить, какое-нибудь говно мамонта раскопать 30-летней давности, но это не серьёзно, что говорить. Я не думал до какого-то момента, что они всерьез, но потом понял, что в Кремле закусились и не пустят. Мне было интересно, как Михаил себя поведёт. Я уже искал возможность как-то грамотно отойти, но мы с ним попали в такую ситуацию, она была известна всей стране: если бы я только отошёл, все бы сказали — ну всё, Прохоров сдал Ройзмана. Он бы себя как личность просто в этой ситуации похоронил. Он тоже это понимает.
— Вы думаете, Прохоров ни с кем не обсуждал, кого ему в список включать?
— Думаю, еще до разговора со мной он проговаривал с кем-то из двух первых лиц моё участие. И было получено добро, потому что все, кто тогда связывался по своим каналам с администрацией президента, говорили «да, добро получено, никто мешать не будет, всё нормально». Но в какой-то момент, видимо, мы начали много набирать. И там просто испугались. Разговоры начались издалека: губернатор, ещё кто-нибудь, звонки из правительства…
— Прохоров говорит, что Ройзман был только предлогом, чтобы закрыть весь проект. Вы предлог или между вами и кем-то в Кремле что-то более серьезное?
— Думаю, что не предлог. Михаил первый раз в такой ситуации, а я — второй. Они не могут меня пропустить. Слишком большая популярность — не у меня, а у фонда, у метода. Этой популярности и нашей неуправляемости для системы они боятся. И Прохоров проявил себя в этой ситуации очень по-мужски, он их тоже напугал тем, что не марионетка.
— Допустим, Прохоров мог не знать, что у вас конфликт с кем-то в Кремле, но вы-то знали. Почему записались в проект, почему решили, что сейчас пропустят?
— Прохоров знал всё, как он мог не знать.
А я не стремлюсь никуда, но понятно, что ресурс депутатский нам бы в работе многое добавил, мы бы скорость работы увеличили в разы.
Я, работая прежде в Думе, видел эту нишу, в которую реально можно зайти и продолжать работать, при этом не имея никакого отношения к «Единой России», потому что для меня это такое ощущение брезгливости. Я работал в открытую, работал четыре года в комитете по безопасности Госдумы, входил в комитет по Северному Кавказу. Я был единственным из депутатов Госдумы, который работал в комитете по борьбе с наркотиками правительства РФ. Все знают, что я не заработал ни копейки, я на своё депутатство потратил $2,5 млн.
— Это на что?
— Избрание — копейки. Есть повседневно куча вещей, которые ты не можешь решить за счёт ресурса — они решаются за счёт денег. Можно, конечно, ходить ныть, клянчить, а можно вытащить из кармана и дать свои, я вытаскивал и давал свои, во всяком случае, всё, что касалось детских домов, детских больниц. Просто мы работали на свои деньги. У меня через приёмную депутата прошли более 40 тысяч человек. У нас несколько тысяч результативных депутатских запросов.
— Но конфликт начался именно в период вашего депутатства. Как это произошло?
— Конфликт начался с того, что я их не услышал. Началось это все, когда я поддержал Миронова (Сергей Миронов, глава «Справедливой России», в список которой перед выборами 2007 года попытался войти Ройзман. — «Газета.Ru»). Я тогда искал любую возможность не иметь ничего общего с «Единой Россией». Но Миронова я в свое время спросил, так же как и Прохорова, я ему говорю, если пригласят и скажут — выбирай: он говорит, что будет биться до последнего, пойдет туда, скажет, не бросит. Ну знаете, чем кончилось.
У меня к нему одна претензия: он не тот, за кого себя выдает, он никто, он маленький затюканный человечек.
Когда я его поддержал, у нас начали расти рейтинги в Екатеринбурге, в Свердловской области. Тут у «Единой России» на конец августа был 31%, у нас было 28% . И вот тут они забегали, Россель (Эдуард Россель, свердловский губернатор в тот период. — «Газета.Ru») начал бегать к Суркову (Владислав Сурков — замглавы администрации президента. — «Газета.Ru»), Володину (Вячеслав Володин, один из руководителей ЕР. — «Газета.Ru»). И все давай мне звонить через каждые пять минут, из администрации президента, из администрации губернатора.
— Кто и что говорил?
— Переговоры вел Косопкин (Александр Косопкин, до 2009 г. полпред президента в Госдуме, погиб в авикатастрофе на Алтае, участвуя в незаконной охоте с вертолета на занесенных в Красную книгу животных. — «Газета.Ru»). Он мне тогда говорит: «Женя, не принимай решений никаких». Я говорю: принято решение, а он говорит: «Женя, ты поторопился». Я отвечаю: «Но вы же ничего не предлагали, когда-то закон был, можно было избираться от одномандатных округов, я бы и избирался, но вы же отменили этот закон, сейчас нельзя, сейчас нужна партия, ну вот я и нашел себе партию какую то мало-мальскую». Он опять: «Женя, подожди». В итоге он звонит и говорит: «Зайди ко мне, есть предложение». Я вежливый человек — захожу.
У единороссов там генсовет, высший совет, высший политический совет, исполком, самый главный исполком, еще главнее исполком, хрен знает эту иерархию — я далекий от этого человек, в мире столько приятного, чем в их партийном говне копаться, — короче назвал какую-то иерархическую херню с придыханием, какой-то самый генеральный совет партии всероссийская единая россия в лице Шойгу, Лужкова и Грызлова делает тебе предложение. Предложение согласовано, мне поручено тебе озвучить. Нужно вступить в партию «Единая Россия», взамен тебе предлагается прохождение в Госдуму на 2007—2011 гг. Но для этого надо отказаться от Миронова. Я говорю, лестное предложение, но поздно, я слово дал.
Он мне говорит: «Ты что, дурак, что ли?» Он говорит: ты что, не понимаешь, он тебя кинет. Я ему: ну кинет он меня, а так вы мне предлагаете его кинуть. Он на меня посмотрел вот так вот и говорит: «Жень, ты дурак, что ли? Ну все, извини, все переговоры закончились».
Ну и что? Они дернули Миронова за ухо. И Миронов сдулся. Настоящий конфликт произошел именно тогда.
— Евгений, вы верите в то, что Медведев или Путин сами не закрыли прохоровский проект?
— Может быть, это тот самый случай, когда жалует царь, но не жалует псарь. Мне звонит Никита Белых, говорит, что разговаривал с президентом. А тот, говорит, очень по-доброму отозвался о тебе, о фонде, сказал, что вот Ройзман борется с наркотиками, да, может быть, методы там, но других пока никто не придумал. Мне это было так приятно слышать от президента России. Пусть через вторые руки, но я это услышал.
Но потом я вижу, что какие-то решения принимаются именно Сурковым. Сначала он сидел на ушах у Путина, потом он сел на уши Медведеву. И степень влияния его на них очень высока. В Османской империи такое высокое влияние было только у евнуха.
— Какой конфликт между Сурковым и Ройзманом?
— Я не хочу это понимать, я свободный человек, и что я буду какого-то Суркова разглядывать. Шоу долгоносиков, блин. Страна моя вечная, а все эти люди не вечные, они приходят и уходят, а мы остаемся. А все это давление, это все такая фигня. Знаешь, копною мышь не придавить.
— Будучи депутатом или позже виделись с Сурковым?
— Нет, я не стал встречаться с Сурковым, была возможность, но я не стал. Я не хочу, зачем мне, я буду лучше с приятными людьми встречаться. Наверное, оттого со мной счеты такие.
— Были мысли создать партию еще до Прохорова? Возможно ли ее создать сейчас вообще?
— Невозможно создать. Здесь выстроена такая вертикаль власти, что она может рухнуть только разом. Партия у тех, у кого печать. Они владеют Минюстом, они хозяева суда, они хозяева телеграфов и мостов. Они не дадут вырасти никому вообще. От политики отсекли достойных и деятельных людей, огромное количество мужиков, кормильцев, способных создавать бизнес, создавать рабочие места, они сейчас отошли на обочину, просто стоят, смотрят, чем это все закончится.
— Можно ли в политику зайти у нас через активную общественную работу? Вот хотя бы через борьбу с наркотиками? Возможно ли помыслить ситуацию, когда Ройзмана-общественника просто нельзя будет не замечать в Москве?
— Я больше скажу, у нас миллионы сторонников по стране, и все больше молодежи. Мы уже показали всем, что умеем приводить молодых на избирательные участки, умеем приводить людей, которые раньше не голосовали.
— Как выглядит избиратель Ройзмана?
— Я был у истоков «Справедливой России». Шли униженные, оскорбленные и уставшие. А когда «Правое дело» — видимо, совершенно иной мессидж почувствовали: шли люди с большими бизнес-структурами, у них по 200, по 300, по 500 рабочих мест, люди, умеющие создавать бизнес, обеспеченные люди, которым есть что терять, люди которые платят налоги и хотят знать, как эти деньги расходуются.
— Радикализуются ли эти люди, видя, что их кандидаты не могут легально заниматься политикой?
— Я разговаривал с людьми каждый день после съезда «Единой России», когда один из дуплета входит в историю как человек, покарауливший стул. Партии говорят, сегодня у вас был лидер этот, а завтра будет этот, и они встают и устраивают бурные аплодисменты с кислыми рожами, и никто не сказал «э-э-э, подождите минуточку». Выглядит все это очень некрасиво, и людей очень многих это задело. Кто-то промолчит, кто-то скажет вслух, но затаили все.
Люди — даже в «Единой России» — почувствовали себя обманутыми и оскорбленными. Во что это выльется — непонятно. Но это закон сохранения энергии, ничто никуда не исчезает бесследно.
— На улицу кто-нибудь выйдет?
— Большей радикализации не будет здесь никогда по одной причине: молодых мало, нет молодых. Вымираем по 700—800 тыс. в год. Если бы было перенаселение, было бы тесно от молодежи — могло бы взорваться как в арабских странах. А у пожилых не взрывается.
— Часто бывает, что люди уходят в общественную работу, пережив что-то. У вас что было?
— Я много думал об этом. Думаю, какой-то возрастной слом. Вот ты нормальный человек, вот у тебя родились дети, бизнес идёт, и вдруг ты понимаешь, что твоей энергии хватит на большее, чем бизнес, чем воспитание детей. Понимаешь, что у тебя есть запас по возрасту, есть какая-то личная мощность и ты видишь, что вокруг происходит.
— Почему именно наркотики?
— Когда мы начинали, здесь была наркокатастрофа. Парни 77-го, 78-го, 79-го, 80-го годов рождения не играли ни в футбол, ни в хоккей, ни на первенстве города, ни на первенстве области не из кого было набирать команду. Они все кололись или умерли. После перемен в школе из туалетов шприцы выгребали уборщицы в школах. Машину нельзя было в городе оставить: оставляешь на 5 минут — у тебя тут же разбили стекло, вытащили панельки от магнитофона, колонки вырвали и продали за дозу. Мы всё это увидели своими глазами и долго не думали, это было просто восстание.
— Был момент, когда общественная и политическая жизнь стала основной. Что почувствовали в ту минуту?
— Когда мы начинали, мы все были самодостаточными, у всех был бизнес, у всех был спорт, у всех были семьи, нам было каждому чем заняться. Но получилось, что мы оказались все востребованными, кто-то должен был это сделать.
— И на всю оставшуюся жизнь?
— Мне однажды один ваш коллега говорит: «А ты, что ещё не понял, что это навсегда?» Я говорю: «Нет! Какой навсегда, ты что? Сейчас мы немножко тут поборем, и я скорей обратно. Мне надо спортом, музеем заниматься».
Нет, говорит, это уже навсегда. Я очень боюсь, что он оказался прав. Есть ощущение, что этот рюкзак уже не сбросить.
— Представим на секунду, что государственные органы, милиция, наркоконтроль, законодатели берутся за выполнение своих функций так, что наркоторговлю вокруг уничтожают не хуже вас. Вы и фонд уйдете в сторону?
— Да, я лично готов. В 50 метрах отсюда музей Невьянской иконы, очень много начатых исследований, огромный объём памятников, находящихся в реставрации, я очень легко отойду.
Но у нас есть одна функция, которую государство не сумеет на себя взять в ближайшие годы! У нас до 300 человек находятся на реабилитации.
— Объясните, почему, по-вашему, государство не может столь же эффективно бороться с наркотиками, как вы?
— Вся сила фонда в том, что мы каждый день на земле мониторим ситуацию, мы улавливаем малейшие изменения, можем прогнозировать, как ситуации с наркопотреблением будет развиваться, понимаем, где наибольшая опасность, понимаем, где и что нужно менять в законодательстве.
Самая же большая проблема органов — невероятная бюрократизация и аппарата правоохранительных органов, и всей оперативной работы. Ситуация меняется ежечасно, и, чтобы как-то противостоять, нужно моментально реагировать. А здесь страна похожа на динозавра, которому хвост откусили полгода назад и только сегодня до него дошло.
«Я не побегу, это моя страна, я не побегу»
— Знаете ведь, что вас критики называют националистом…
— Это ярлык, который когда-то повесил на нас некий деятель по фамилии Брод, внеся нас в какой-то там список националистических организаций.
Мы практики, у нас каждый день ведётся список задержанных. И если у нас на первом месте по количеству задержанных с героином идут цыгане, на втором месте идут таджики, на третьем месте идут азербайджанцы… Мы знаем специфику каждого проявления этнопреступности в наркоторговле. И мы говорим об этом вслух, никто никогда не сумеет мне запретить говорить об этом вслух. А тем, чьи национальности стали уже нарицательными, стали для местного населения синонимами наркоторговцев, имеет смысл подумать, почему это так. И если ты не хочешь, чтобы тебя называли наркоторговцем, для начала наркотиками не торгуй.
— А где гарантия, что в ваши ряды не придут люди, для которых главное — бить инородцев?
— То, что я здесь, то, что Женя Малёнкин (вице-президент фонда «Город без наркотиков». — «Газета.Ru») здесь, и есть гарантия, что здесь такого не будет. Люди очень быстро видны становятся. Это на митингах людей не понять, а когда касается непосредственно ежедневной работы, то люди как на ладони.
— А есть ли гарантия, что, увидев успехи фонда в борьбе с наркотиками, ваши последователи в силу своих представлений о правоте не пойдут теми же методами бороться с другими язвами общества, не такими очевидными, как наркотики, — алкоголем, табаком, распущенностью нравов и прочее?
— Не буду пускаться в споры с теоретиками.
Итак, по алкоголю. У нас до полумиллиона смертей в год по причинам, связанным с употреблением алкоголя. Есть страны, которые сумели выйти из жесточайших ситуаций с алкопроблемами. В частности, Северная Европа. Что делать по алкоголю — понятно: очень жесткое ограничение мест продажи, жёсткое ограничение времени продажи, поднятие возрастного ценза покупателя (ну, в Америке до 21 года, считаю, что и русским вполне нормально будет с того же возраста), замещение на рынке тяжёлого алкоголя плюс антиалкогольная пропаганда на государственном уровне.
Понятно, что делать, но у нас мощнейшее алкогольное лобби. Или пусть кому-то наконец придёт в голову попытаться побороться с табачным лобби — а у нас самые дешёвые сигареты, и начинают курить очень рано, очень много курящих женщин — ну пусть же хоть кому-нибудь придёт в голову побороться!
А то они всё говорят: ну, фонд нормальный, но вот методы!
Ну давайте, расскажите мне про методы, какие наши методы расходятся с общечеловеческими ценностями?! Теоретикам практиков не понять.
У меня задача, мне её надо решить здесь и сейчас, потому что сюда матери по 30—40—50 человек в день приходили. Вот тут прямо плюхались на колени, рыдали: «Сын закалывается, дочь закалывается, ребёнок в свинью превратился, спасите, сделайте хоть что-нибудь!» Тут рядом со мной теоретиков что-то не было, это нам надо было решать. Решали вот так, и у нас же получалось. Ну так признайтесь хотя бы, что у нас получилось.
— Понимаете, что после истории с Прохоровым, после того как власть на ближайшие годы законсервировалась, вас закроют, как только начнете шуметь больше обычного?
— Я четыре года не думал об этом вообще. Первые мысли появились после Сагры. Увидел, что в полпредстве начали совещания по нам собирать, начали собирать сотрудников отдела по экстремизму, и им велено было искать в наших действиях экстремизм. Нормально, да?! Банда карателей поехала село уничтожать, а в действиях фонда начали искать состав экстремизма! Вот тогда и возникла мысль, что да, действительно прессуют.
Но мы умеем работать в любых условиях.
— Это в каких? Если вам пропишут 282-ю статью, найдут экстремизм и национализм, закроют же в минуту…
— Ну что, ты хочешь спросить, что будет, если нас в подполье загонят? Дешево, наверное, будет сказать: «Волков бояться — в хате ср*ть». Ну загонят в подполье...
Если система начнёт работать против нас и загонять в подполье не только нас, а вообще всех, кто пытается сделать что-то для страны, то как только людей загоняют в подполье, им тем самым развязывают руки. Это ж тоже надо понимать. Я думаю, наверху не идиоты… Хотя в свете последних событий возникают некоторые сомнения...
— В свете последних событий у части граждан, правда, в основном в Москве, появилось и другое сомнение: а не стоит ли эмигрировать. Вы думали об эмиграции когда-нибудь?
— Я, конечно, из своей страны никогда никуда не уеду. Причин этому я могу назвать много, но самая главная — очень простая мужская. Если я уеду из своей страны, это будет бегство и никогда я не сумею сам себе придумать оправдание. А все, что я делаю, как любой нормальный мужчина, это поиски причин для самоуважения. Я не могу позволить себе уехать из своей страны, потому что это будет потеря самоуважения.
— Бывает суровый выбор, мы видели примеры: тюрьма или выезд…
— Я не побегу, это моя страна, я не побегу. Знаешь, вот если я буду здесь последний оставаться, я не побегу, это для меня принципиально, встану под стрелой, ну его на фиг!
— Один ваш земляк обратил внимание на то, что между вами и Путиным много общего, как ни парадоксально. Харизматики, резкие в делах, высказываниях, методах. Может, и так. Не было никогда соблазна пойти за ним? Широкий народный фронт и все прочее…
— Не было, но мы будем идти рядом с властью до тех пор, пока нам будет по пути. Я всё равно не зайду в глухую оппозицию, если меня совсем уж под пули не загонят. Я буду контактировать с властью до тех пор, пока у руля не будут откровенные людоеды.
Я понимаю: у меня дети, у Путина дети, у остальных дети, все за своих детей переживают, все хотят, чтоб дети жили в безопасной счастливой стране.
Ведь борьба с наркотиками — одна из очень немногих тем, которая может консолидировать все силы. Я буду работать. Мне какая разница, кто у власти? Лишь бы делали своё дело. Как Михаил Веллер сказал: президент — это функция, и относиться к этой функции надо так, как она функционирует, а клясться в любви к президенту как к личности — это помесь раболепия и гомосексуализма.
Автор: Роман Баданин
Фото: «ГАЗЕТА.RU»
"Байкал24"
Опубликовано в
