Погода
Такие даты, как у него, обычно называют высоким штилем: «50-летие творческой деятельности». Кому-то нравится, а мой собеседник от этого словосочетания морщится, как от зубной боли. Какая к черту «деятельность»? Работа! Работа.
И, зная его образ жизни, соглашаешься: это не кокетство, а именно работа, пахота. И такой работоспособности, как у него, может позавидовать иной молодой коллега. И так — практически всегда, в разные периоды жизни, будь это захлест журналистики или увлечение литературой, а чаще то и другое поочередно, и именно это — тема нашей встречи.
Мой собеседник — Арнольд Иннокентьевич Харитонов, член двух творческих союзов — журналистского и писательского, автор километров строк (если бы было возможно измерять их километрами!) публицистики, очерков, киносценариев, мемуаров, беллетристики… Часть этих строк стала страницами в газетных подшивках, другая — книжками прозы или публицистики, немалая часть написанного еще ждет своего издания.
— Арнольд Иннокентьевич, трудно найти точку отсчета, и все же… Не с пустого же места все начинается! Какой-то отправной пункт надо определить.
— Все очень просто: это моя первая журналистская командировка. В университете я не особенно сотрудничал с газетами, так, написал две заметки… А когда учился на пятом курсе, нынешний профессор, философ Боря Кислов, шедший на курс старше (он учился вместе с Саней Вампиловым), позвал меня в Усолье, где он тогда уже работал в газете «Ленинский путь». Я поехал абсолютным щенком, не представляя толком, что такое газета. Редактор меня спрашивает: в каком отделе вы бы хотели работать? — Я ему: ну, культура, спорт… — Нет, это нам не надо. Нам нужен человек в отдел сельского хозяйства. Выбора у меня не было.
Получается, с первой же командировки мне повезло на хороших людей.
— Как вы считаете, журналистика подпитывала будущую писательскую работу или мешала ей?
— Трудно сказать… Я ведь писательством-то занялся поздно, мне уже лет шестьдесят было. Но руку я на этой профессии набил, хотя репортером не был, по заданиям не бегал. Я практически все время был замом редактора. Только в Зарафшане — редактором, а на Иркутском телевидении — главным редактором. А так — все время замом. Меня это устраивало, потому что у зама, как правило, не было четко очерченных обязанностей, я мог заниматься чем хотел, а хотел я одного: писать. И я писал — очерки, зарисовки, портретные очерки — то, что сейчас считается умершим жанром. И потому, повторяю, вполне набил руку, хотя, вообще говоря, я же филолог, а эта специальность тоже дает кое-что, какие-то представления о языке и его богатстве. Поэтому с грамотностью у меня было все в порядке, слово я чувствовал, а то, что я не бегал по мелочам, было даже хорошо.
Журналистику часто называют литературой на бегу, но я, получается, вроде как не очень бегал. И эта очерковая структура или даже стихия и породила со временем первую книгу. «Эх, путь-дорожка!..» — это, строго говоря, мемуары, хотя одна критикесса написала, что она лишь похожа на мемуары, но вовсе таковыми не является. Мне это польстило, признаю, — она назвала это романом… А что, может, так и есть, что же тут такого невероятного?
И все же часто кое-кто норовит указать: вот, мол, из прозы журналистика лезет. А я от нее, вообще-то, и не открещиваюсь. Лезет — пускай лезет. Смотря какая журналистика, тут ведь все измеряется качеством. Гиляровский, например, — чистая журналистика. А какое чтение! Или Гарин-Михайловский? Никто ж не пенял ему, что он журналист.
А вот сейчас книжка в компьютере — там уже, я считаю, чистая проза: три-четыре повести и несколько рассказов, — и в основе каждого лежит какой-то реальный факт. Другое дело, он так переработан, что его и не узнать. «Вальс с вождем», например, — это история моей тетки, которая действительно танцевала с Куйбышевым и до старости об этом помнила. Остальное все додумано. И так все мои вещи, по такому же принципу написаны. Лучшее, что я написал, по-моему, — это «О, море в Гаграх». Я не говорю, что это вообще так замечательно, — но это лучшее, что я написал.
И в новой книжке, если она выйдет, есть повесть «Мы едем, едем, едем». Это история о том, как некие люди везут из Иркутска в Харьков передвижной зоопарк. Конечно, я все придумал, в том числе и героев. В основе самой истории лежит почти анекдот, который мне рассказал когда-то Саня Вампилов. У него был однокурсник Игорь Сомов, который после университета пошел работать администратором филармонии и как-то раз, действительно, вез зверинец. И Саня рассказывал об этом смешно, мол, они по дороге объели всех животных и даже продали пару фазанов на какой-то станции. Вынесли и обезьяну продавать, да никто ее не купил — не нужна русскому человеку в хозяйстве обезьяна.
Я долго вокруг этой истории крутился, она в голове у меня сидела, а потом решил попробовать. Ну и получилось, мне кажется. Так что в каком-то смысле у меня в основе всего лежит журналистика, то есть факт. Человек, факт, событие.
— А что важнее для писателя — зацепка за фактический материал или последующее литературное преломление, домысливание, работа над стилем и языком?
— Это как у кого, я не берусь судить. А для меня — то, что я сказал. Но я, видимо, уже распоясался в этой третьей книге — и там такого понакрутил! Там и сны, и сказки… Короче, фантасмагория какая-то.
— До сих пор я вас воспринимала как реалиста…
— Да вот, чего-то меня вдруг понесло. Там у меня есть еще такая повесть «Так решил Федя», жанр которой обозначен как фантазия на футбольную тему. У меня там звери разговаривают, кот есть такой мистический вроде кота Бегемота, но у меня он совсем другой, далекий от булгаковского. У меня — черный кот, с футбольным именем… Но и в этом абсурде в основе лежит реальный факт.
— Вы согласны с тем, что любой писатель держит за душой суперидею, которую он хочет донести до своих читателей?
— Конечно. А суть в чем? Это моя вечная идея: нет хороших или плохих наций — а есть хорошие или плохие люди. А весь остальной материал лишь способ донести эту идею. Вот для чего мне тут футбол понадобился? Во-первых, я его лучше знаю, а во-вторых, в этой сфере у меня нет близких людей. Я сначала хотел эту тему писать на материале театра, а потом понял — ведь обидятся все, кого я знаю, хотя я могу иметь в виду какой угодно театр. И всей этой «футбольной» ситуацией — а там сюжет довольно остро развивается — подтверждается: какая разница, кто ты — калмык, русский, еврей, чеченец… Важно, какой человек, что он умеет, какая у него совесть. Я на этом стою, это мое убеждение. И тот, кто воспринимает других по национальному признаку, для меня просто не совсем нормален. Или больной, или глупый. В основном все ксенофобы — глупы: не случайно чаще всего это были лавочники, торговцы, им поорать, побить стекла. А когда этим занимаются люди высокоинтеллектуального труда — это и вовсе запредельно…
— Такие книги, которые вам приходится делать и по заказу, и по необходимости заработать на жизнь, — они мешают вам или тоже позволяют выразить какие-то свои глубинные мысли?
— Это смотря какие книги. Я за последние три года сделал три таких. Первая — о Михаиле Алексеевиче Винокурове, — я сделал ее с удовольствием. Этот человек близок мне по своей душевной организации, мы с ним много общались, летали с ним на нашу общую родину, в Жигалово, были в Питере, где он заканчивал аспирантуру. Он меня познакомил с руководителями своей диссертации, — это удивительные люди. Настоящие питерские интеллигенты, ученые… Я записал 15 кассет по нашим разговорам с Винокуровым… Так что заказ заказу рознь.
— Ну, наверное, многое зависит еще от того, как человек сам к этому отнесется. Можно же было подойти к этому заказу формально и сделать все по минимуму…
— Ничего не хочу сказать плохого о коллегах, но многие подобные книги действительно делаются формально. Читаешь о человеке, у которого такая судьба! А в книге — ничего нет… Ну а вот эта, другая моя книга — «Мы одна семья» — удовольствия такого мне не доставила. К тому же это был каторжный труд. Тут героев — более двухсот человек. Но и здесь, кстати, очень много было интересного общения, даже со студентами — мне же приводили не двоечников, а продвинутых ребят. И я увидел, что новые люди, новые лидеры — растут, мы же их обычно не видим, не знаем, ругаем: а, эта молодежь! они ничего не читают, ничего не хотят знать… Нет, они разные, и хотя я это, конечно, подозревал — но в этом случае получил хорошую пищу для размышлений. Многие из моих собеседников уже имеют свое дело, знают, чем хотят заниматься в будущем… Мы были не такими.
— Мне кажется, это наблюдение важно, потому что многие люди с возрастом становятся пессимистами, глядя, как и куда все катится… Все это, мягко говоря, не способствует оптимистическому взгляду на жизнь. А то, что вы рассказываете, — обнадеживающе звучит.
— Вообще-то, я и по натуре оптимист, хотя в моей жизни всякое было, било меня и так и эдак. Вот я сейчас заканчиваю книгу «Земляки» к юбилею Жигаловского района, это моя родина и родина Михаила Алексеевича Винокурова. Книга юбилейная — а положение там отнюдь не юбилейное, достаточно сказать, что самые богатые люди в районе — это пенсионеры. Все на них надеются, их грабят, при мне двоих убили…
Но я верю — и пишу об этом в послесловии: «…вслед за черной полосой обязательно наступит светлая, у Жигаловского района есть все основания для доброй надежды, и потому я не буду заканчивать наш рассказ на такой печальной ноте. Постараемся посмотреть на будущее нашего района с оптимизмом…». И дальше я излагаю свое видение того, каким мог быть наш район, если бы изменились ну хотя бы российские законы. Там все для этого есть, это самый богатый район Иркутской области: два триллиона кубометров газа только в Ковыкте, да еще Чиканское газовое месторождение; Знаменское месторождение высокоминерализованных рассолов, где чуть не вся таблица Менделеева… Поэтому я и говорю об этом с оптимизмом.
А вообще я там познакомился с такими людьми! Подробно рассказываю о них в книге. Это судостроитель; это артист кукольного театра и лауреат двух «Золотых масок»; еще один незаурядный мужик – он, по существу, сам поставил памятник своим погибшим землякам. Герой России, полковник, вертолетчик, который воевал в Афгане, на Северном Кавказе, был в Анголе, в Мозамбике… Интереснейший и при этом — скромный человек. Есть у них и свой меценат, его фамилию я слышал там на каждом шагу…
— Остается задать самый традиционный вопрос: что на рабочем столе, что в голове, в замыслах?
— Трудно что-то планировать… Уже четвертый год — из одной книги в другую. И надо это еще издать! Как и книгу Венгера, которую я готовил, это моя головная боль — она, эта книга («Вот тебе и здрассьте! Байки дядюшки Вили»), для меня сейчас важнее всего. Ты знаешь, в каком положении Виталий Константинович, ему 83, и он все время работает! Одной рукой, на пишущей машинке… Сейчас заканчивает книгу, и в планах еще одна. Учусь у него!
Света, моя жена, мне говорит: почему бы тебе не написать пьесу? Я, кстати, написал как-то пьесу, которую благополучно потеряли, — это была история Сани Вампилова («Портрет с гитарой и лодкой»). Ни найти, ни восстановить ее я не смог. И вот сейчас я даже начал писать новую — про новых русских, про старых бамовцев… Начал еще рассказ — о моих школьных друзьях. Будет в нем и грустное, и смешное, — всякое. Если я когда-нибудь это напишу — будет памятью моим ребятам…
А вообще я вспоминаю корифея нашей драматургии Виктора Розова, с которым как-то общался. Когда я спросил его, пишет ли он что-нибудь сейчас, он ответил: «Молодой человек, в моем возрасте надо указом президента запрещать писать». Так что — как бог даст.
Любовь Сухаревская, «Байкальские вести».
Фото автора
